Джузеппе Тароцци. «Верди»

4. Первый триумф

Дни тянутся беспросветные, похожие друг на друга, без всяких надежед на будущее, прожитые с трудом. Бегство в деревню остается фантазией. Где-то в глубине души Верди не может примириться с поражением, но в то же время не делает ничего, чтобы взять реванш. Кое-как коротает вечера. Съедает свой скромный ужин в траттории рядом с домом, где живет. Нередко ест только раз в день, ровно в шесть часов вечера. Войдет, сядет в углу за столик и сидит, уставившись в белую скатерть, ни с кем не обменяется ни единым словом. Торопливо расправляется с едой, надевает плащ и уходит домой. Бросается на кровать, вздыхает о спокойной жизни, о каком-нибудь месте, где можно было бы обрести хоть тень надежды, которая оживила бы его. А не болтаться в этом сумрачном городе, где у него нет никаких привязанностей, нет друзей, радующихся его приходу, где чувствуешь себя одиноким, с каждым днем все более одиноким.

Случается, он встречает возле недавно построенной Галереи де Кристофорис разных знаменитостей, которым покорился успех, — красавца, полного очарования Гаэтано Доницетти, всеми почитаемого Томмазо Гросси (Известный итальянский писатель эпохи Рисорджименто. Его поэма «Джизельда» легла в основу либретто оперы Верди «Ломбардцы в первом крестовом походе».), известного политического деятеля и писателя Массимо Д'Адзельо, Андреа Маффеи, который переводит, один из первых в Италии, драмы Шекспира и признан всеми вдохновенным и изящным поэтом. Тут можно увидеть даже Алессандро Мандзони, но крайне редко, потому что великий писатель не любит выходить из дома, у него расшатаны нервы, и ему трудно общаться с людьми. Конечно, Милан был щедр к ним, он подарил им все, что они только могли желать. Он даже позволяет им высказываться против Австрии, говорить о карбонариях и «Молодой Италии». Тут чувствуешь себя европейцем, в самой гуще событий. Здесь читают статьи Каттанео, обсуждают последние новинки литературы, театра, музыки. Прекрасно жить подобным образом и очень удобно быть таким интеллектуалом.

Но у него, у Верди, нет времени для подобных бесед. Нет возможности заниматься политикой, приобщаться к культуре. Сейчас его цель — выжить. Он совершенно убит, чудовищно устал, он мрачен и испытывает — это его собственные слова — «какое-то странное недомогание, бесконечную печаль и горе». Его будущее туманно. Музыка? Но ни одна нота не рождается в его голове, нет ни проблеска какой-нибудь идеи, ни один сюжет не вдохновляет его.

Деревня. Земля. Ферма, приносящая хороший доход, где можно с удовольствием трудиться хоть по двенадцать часов в день, возделывать виноградники, огороды, бродить по полям и орошаемым лугам. Вот о чем он мечтает. Не о возвращении в Буссето, в дом тестя, чтобы участвовать в конкурсах на место церковного органиста или на должность учителя музыки, опять ссориться с настоятелем, упрашивать какого-пибудь импресарио в Парме, или в Реджо, или в Пьяченце, чтобы ему милостиво разрешили поставить его новую оперу или включили бы в репертуар «Оберто». Идти потихоньку к старости, сожалея о том, кем он не стал, и вспоминать свою миланскую жизнь, нет, это его совершенно не устраивает. Он не хочет возвращаться к привычной жизни в Буссето, не желает унижаться в бесполезном ожидании неизвестно чего.

Лучше уж остаться тут, в Милане. Лучше жить в этом большом городе, где, если хочешь, можешь побыть один и не обязан никому давать никаких объяснений. Друзей, впрочем, тех немногих, что у него есть, он не жаждет видеть. И они тоже после нескольких попыток пригласить его перестают напоминать о себе, постепенно забывают о нем и даже не утруждают себя вопросом, куда же делся Верди, этот странный тип, упрямый и высокомерный, с которым не знаешь, как и вести себя. Нужно будет, сам объявится. Так идут дни за днями.

Верди бродит все по тем же местам — Корсиа деи Серви, виа Дурини, иногда добирается до площади Собора. Блестит мокрая булыжная мостовая, свет фонарей дробится на тысячу блестков. Порой Верди бывает таким подавленным и безвольным, что вовсе не выходит из дома. Сидит весь день в четырех стенах. За окном медленно угасает серый свет дня, а в душе не гаснет чувство неуверенности. Ему кажется, что на свете ничего нет — ни его самого, ни окружающего мира, ни музыки. Он даже не выходит, чтобы поесть что-нибудь. Обходится галетой, намоченной в воде.

Прежде — но теперь это время кажется ему таким далеким, прямо-таки другой эрой — прежде, когда он занимался с Лавиньей или преподавал музыку в Буссето и писал «Рочестера», превратившегося потом в «Оберто», он верил в себя и надеялся на лучшие времена. Крестьянин всегда умеет держаться, не падать духом, даже если град уничтожит его урожай. Он живет будущим. Так и Верди, даже когда перспективы были совсем туманными, все-таки верил в лучшее будущее. Не поддавался иллюзиям, но все же сильно надеялся. Потому что знал, чего он стоит, был убежден, что ему есть что сказать. И знал, что он скажет это свое слово. Но теперь судьба, похоже, сильнее него. У него нет денег, нет работы, нет контрактов. И нет семьи. Ему остается опять прибегнуть к великодушию тестя. «Король на час», решительно снятый с афиши, похоронил его надежды. Такова действительность, которая его окружает. Он начинает сомневаться в себе. Считает, что ошибся в своем праве творить, и, быть может, вовсе не надо было даже предпринимать эту попытку утвердиться в Милане. Он не бывает больше в «Ла Скала» — ни на премьерах, ни на повторах известных опер. В таком состоянии подавленности его не интересует, разумеется, и музыка балета «Сильфиды», в котором великая Тальони танцует с триумфом и приводит публику в безумный восторг.

Ни друзей, ни театра, ни оживленных бесед, ни встреч, ни даже каких-нибудь добрых минут, о которых стоило бы вспомнить. Он угрюмо замыкается в себе и своих мрачных мыслях, которые постепенно делаются все более циничными и безутешными. Ему нет еще и тридцати, а он уже чувствует себя стариком, человеком, оплакивающим утраченные возможности, живущим прошлым, которое не в силах вернуть. Нельзя быть молодым, если нет надежды, что движет тобою, словно легкий бриз. Каждому своя судьба. Если Россини в его возрасте был уже утомлен от славы, то он, Верди, не может больше и мечтать о ней.

Корсиа деи Серви, виа Дурини. Узкие мокрые ступеньки, ведущие в меблированные комнаты. Маленькая дешевая траттория. Холод, пронизывающий до мозга костей, люди, проходящие мимо и даже не замечающие тебя. Не с кем и поздороваться. Он проводит время в бесцельном хождении по узким улочкам, разбегающимся от Собора. Закутан в черный плащ, вокруг шеи толстый шарф, глаза строгие, лицо худое и бледное, густая темная борода, сутулые плечи, Таков молодой Верди, приехавший завоевывать Милан, но потерпевший фиаско. Теперь ему не нужо больше ничего — он не хочет ни бороться, ни сопротивляться, ни писать музыку. Живет сегодняшним днем. И все дни его одинаковы.

Он не замечает ничего, что происходит вокруг. Между тем именно теперь Д'Адзельо может написать, что Австрия «...тридцать лет правила Ломбардией с помощью театра «Ла Скала». И надо признать, до поры до времени это неплохо удавалось ей». Верди нет дела ни до Италии, ни до Карло Альберто, ни до Австрии. Можно предположить, что его не интересуют также ни Мадзиии, ни карбонарии, ни патриоты. Он не читает газет. Иногда лишь заглядывает в Библию, перелистывает «Обрученных» или какой-нибудь скверный авантюрный роман. События политической жизни проходят мимо него. Он пытается заработать что-нибудь, давая уроки музыки. Но делает это неохотно. Приходит в богатый дом буржуа или знати и учит их юного отпрыска сольфеджио, нотному диктанту или игре на фортепиано. Вот, зпачит, для чего он так упорно занимался с Лавиньей? Именно для этого нужно было корпеть над канонами, фугами и контрапунктом? Когда у него возникают подобные вопросы, он старается не отвечать на них. Он тянет время, перебиваясь кое-как. Ведет странную, пустую жизнь. Без фантазии, без всплесков, без мыслей. В душе копится злоба, даже когда он притворяется, будто ему все нипочем. Да, его Милан вовсе не такой, как у Стендаля или Мандзони. Даже не такой, как у Мерелли. Его Милан — это город, ничего не сулящий молодому человеку, у которого нет денег и надежд, нет даже мечтаний. Впрочем, мечтать он никогда особенно но любил. Он привязан к невыдуманной действительности, а она ничуть не утешительна.

Начинаются холода, выпадает первый снег. Тот снег, который так красив, когда покрывает засеянные поля, сберегая под своим покровом зерно, чтобы оно проросло весной. Но здесь, в городе, этот снег сразу же превращается в грязь, слякоть, которую топчут копыта лошадей, разбрызгивают колеса карет. Как-то спит сейчас под белым покрывалом его долина. Какая там тишина под этим серым неохватным небом, среди черных, голых деревьев и обледенелых каналов! В комнате холодно, дров для печки он покупает мало. Когда стужа становится невыносимой, он кутается в свой длинный черный плащ, выходит на улицу и долго бродит в одиночество по городу. Он не смотрит по сторонам, не останавливается перед витринами, его ничто не интересует. Ему достаточно просто шагать, чтобы убить время. В Милане много прекрасных палаццо, садов и парков, немало теплых, уютных домов. Из их окон льется свет. Но он не замечает этого. В сущности, своего дома у него так никогда и не было. Он горестно качает головой и идет дальше.

Во время одной из таких одиноких прогулок он сталкивается с импресарио Бартоломео Мерелли. Тот бросается ему навстречу, радостный, говорливый. Берет под руку, идет вместе с ним. Верди пытается уйти от него, поскорее ответить на вопросы и опять остаться одному, замкнуться в своем недовольстве и озлоблении. Недавно Мерелли передал ему либретто под названием «Изгнанник». Верди нехотя прочитал его и не написал ни одной ноты. Оно не понравилось ему. И потом у него нет ни малейшего желания садиться за фортепиано. Оп придумывает какой-то предлог, чтобы расстаться с Мерелли. Но тот не сдается, настаивает и ведет его по направлению к театру «Ла Скала». Приглашает подняться в кабинет, всего на пять минут, ему надо попросить об одной небольшой любезности, совсем пустяк. Пересыпая беседу шутками, он предлагает уступить «Изгнанника» Николаи. Верди тотчас же соглашается. И даже с облегчением. Потом импресарио заводит другой разговор, начинает исподволь уговаривать его. Расхваливает какой-то сюжет, а потом оказывается, что и либретто на этот сюжет уже закончено. Его написал Солера. Специально для Николаи. Великолепный сюжет, динамичный, с выдумкой. Но Николаи не понравился. Почему бы Верди не взглянуть на него? Без всяких обязательств. И они по-прежнему останутся друзьями. Пусть он только прочтет его. Он сразу же загорится. Верди мрачнеет. Он не хочет больше заниматься ни оперой, ни вообще музыкой. Отказывается. Но Мерелли настаивает, просит подумать и не отвергать работу Солеры, не познакомившись с нею. Открывает ящик стола, достает толстую тетрадь, засовывает ее в карман плаща Верди и прощается с ним.

«Я вернулся домой, — расскажет спустя много лет Верди, — и со злостью швырнул рукопись на стол. Падая, тетрадь раскрылась. Я невольно взглянул на лежавшую передо мной страницу и прочитал: «Лети же, мысль, на крыльях золотых...» Я прочел стихи дальше, и они глубоко взволновали меня. Это был к тому же почти парафраз из Библии, которую я всегда любил читать. Я пробежал одну строфу, другую. Но, все еще твердый в своем намерении не писать больше музыки, сделал над собой усилие, закрыл тетрадь и лег спать. Только где там... «Набукко» сверлил мне мозг, сон не приходил. Я поднялся и прочел либретто не один, не два, не три раза, а много раз, так что к утру, можно сказать, уже знал сочинение Солеры наизусть. (...) День — строфа, день — другая, так постепенно опера и была написана».

Вот как он спасается, вот в чем находит силы противостоять самому себе, когда уже не на что больше надеяться, — в работе, в музыке. Веря в то, что он делает, захваченный драматизмом сюжета, зная, что на этот раз выбор правилен. Он полон вдохновения, он убежден, что эту историю закабаленного народа, безумства короля и невероятного тщеславия стоит положить на музыку, она волнует его, рождает ответные чувства. Тут были новые герои и ситуации, которые потрясали. И возникло желание снова заставить зазвучать свою душу. Он хватается за «Набукко» с пылом и горячностью, которые внезапно перечеркивают страдания, тревогу, апатию предыдущих месяцев. Работает с уверенностью, что на этот раз не ошибется, что это его последняя возможность вырваться вперед. Он должен иметь успех, большой успех. Он не может больше довольствоваться уважительными аплодисментами, как это было с «Оберто».

Вот почему он недоволен либретто. Тема прекрасная, и сюжет тоже, но Верди уже получил хороший урок с «Королем на час». Он знает, что публика терпеть не может длиннот, что действие должно развиваться стремительно, атакой. Поэтому он требует от Солеры изменений, добавлений и сокращений. А тот, набивший руку ремесленник, считает свою работу законченной и не хочет больше тратить время на «Набукко». И вообще, что это еще за новости, где это видано, чтобы какой-то молодой, к тому же недавно провалившийся дебютант вздумал учить мастера его ремеслу? Откуда взялся такой? И что он о себе воображает, этот Верди?

Но Верди упрям, как настоящий крестьянин, который знает, что поле даст хороший урожай, если его добросовестно вспахать и обработать. И его поле — «Набукко», на которого он ставит все, — должно быть именно таким, какое нужно ему, каким он представляет его себе. И пусть Солера протестует сколько угодно, пусть таращит глаза, точно разбушевавшийся мушкетер, вопит и кричит. Если нужно, он тоже может покричать и поругаться, и даже еще погромче. Кончается тем, что верх берет Верди, и либреттист садится за работу, сокращает одни сцены, придает иную окраску другим, меняет соотношение героев и фона, большую роль отводит хорам, и вся опера приобретает более драматический характер, в ней ощущается глубокая боль, появляется мотив скорби, чего прежде не было.

Вот теперь «Набукко» становится именно таким, каким его хочет видеть Верди, — мужественным, полным силы, с напряженными драматическими сценами, в которых явно преобладают трагические чувства. И над всем главенствует хор. Эта опера создается человеком, идущим от земли, сдержанным и сосредоточенным. Верди трудится как одержимый. Он сам делает оркестровку, местами резко, грубо, но порывисто и увлеченно. А потом шлифует, пересматривает, поправляет. Музыка рождается легко, свободно, почти без видимого усилия, льется широкой, напевной мелодией. Чутье великого художника и деятеля театра подсказывает ему, что сюжет этот, героем которого является угнетенный народ, стремящиися освободиться от оков, этот стон-жалоба о прекрасной потерянной родине наверняка найдет в публике горячий отклик. Поэтому он выделяет в «Набукко» именно эту тему. Работа идет ему па пользу, он делает ее с удовольствием. Она позволяет ему почувствовать себя полезным, поверить в свои силы, вернуть смысл своему существованию. У него снова есть что сказать, открыть целый мир, который живет в его душе. И по мере того как продвигается сочинение, он снова становится музыкантом, каким был прежде. У него опять начинает болеть горло, а это значит, что все в порядке. Так всегда случается с ним, когда нужно писать музыку.

Но тут вдруг начинает сомневаться Мерелли. Когда осенью 1841 года Верди сообщает ему, что закончил «Набукко», импресарио выражает удовлетворение и, как это принято в подобных случаях, поздравляет его. Но оставляет без определенного ответа просьбу молодого маэстро показать оперу в ближайшем карнавальном сезоне, вернее, после некоторого колебания делает шаг назад — заявляет, что для карнавального сезона у него уже есть «три новые оперы известных авторов и давать новую оперу начинающего композитора было бы рискованно для всех». И поэтому советует подождать хотя бы до весны. Но Верди торопится, безумно торопится. Он знает, что написал оперу, которая не может провалиться. Он убежден в этом, уверен, что «Набукко» понравится. К тому же это его новая, оригинальная опера. Он не сомневается, не колеблется, не опасается за нее. «Набукко», заявляет он, или пойдет в карнавальном сезоне, или вообще никогда не пойдет. Конечно, он напрасно так горячится. Впрочем, не совсем напрасно. Ему определенно известно, что в карнавальный сезон он может рассчитывать на таких прекрасных певцов, как Джузеппина Стреппони и Джорджо Ронкони, которые весной уже не смогут принять участия в спектакле, так как ангажированы в другом театре.

Наступает канун рождества. Милан в праздничном убранстве. Верди отправляется к Стреппони. Он показывает ей оперу и проигрывает партию Абигайль, которую написал, думая о ней и ее голосе. Сопрано в восторге, она обещает самую горячую поддержку, обещает уговорить Мерелли. Тот кривит нос, тянет с ответом. Вопрос остается нерешенным, но Верди еще надеется. А потом появляется столь ожидаемая афиша карнавального сезона, и «Набукко» в ней нет. На этот раз Верди всерьез выходит из себя. Он пишет импресарио очень резкое, почти оскорбительное письмо. Мерелли не выдерживает такого натиска и возвращается к своему обещанию. Ладно, пусть Верди демонстрирует свой плохой и бурный характер. Лишь бы не потерять дружбы, он постарается выполнить его просьбу. У него есть, правда, некоторые сомнения относительно этой новой оперы, ведь никогда еще не появлялась прежде подобная партитура. Будем надеяться на лучшее. Мерелли велит перепечатать афишу, и на этот раз набранный большими буквами «Набукко» занимает в ней почетное место. Однако импресарио не упускает случая поторговаться. Расходов много, жалуется он, а доход такой скудный и ненадежный. Поэтому, откровенно говоря, он не может опять идти на риск и заказывать новые декорации и оригинальные костюмы. Верди придется довольствоваться тем, что есть на складе: кое-что из римской эпохи, что-то из греческой, найдется, наверное, и что-нибудь более или менее восточное. Тем более что публика на оформление все равно не обращает внимания. Ее интересуют музыка, пение. И Верди соглашается, нельзя же иметь все, что хочешь. Пока с него достаточно, что «Набукко» стоит на афише и есть хорошие певцы.

Начинаются репетиции. И у оркестрантов, хористов, машинистов сцены, певцов сразу же возникает особое любопытство, которое очень скоро переходит в удивление и изумление. Они столкнулись с чем-то совершенно новым, с оперой, дотоле неизвестной, покоряющей своей силой и простотой. Они слышат в ее музыке, рождающейся подобно огромным волнам, мощь, неистовство, которых прежде на итальянских сценах никогда не было. Она похожа на ураганный ветер, на вихрь, она словно бурное живительное дыхание, овладевающее тобой и не отпускающее до тех пор, пока не умолкнут звуки. Мелодическая и гармоническая конструкция оперы предельно проста. Все держится на нескольких основных темах. Но пение, которое рождается при этом, доносится будто откуда-то очень издалека. Это верно, оркестровка, возможно, чересчур шумная. Увертюра, например, буквально грохочет от ударов литавр и, кажется, более пригодна для духового оркестра, нежели для симфонического. Но в ней есть огонь, охватывающий затем всю партитуру. И это пламя придает какую-то невероятную окраску всей музыке. И какой захватывающий, местами почти дикий ритм. Возможно, все это надо расценивать как недостаток. Возможно. Но все это говорит и о появлении новой личности, властного характера, который предлагает свой взгляд на мир, свою манеру петь, и от нее уже невозможно отказаться. И герои тоже — контрастные по характерам, почти обезумевшие от охвативших их страстей, яростные, сильные. Все это вместе рождает прерывистую, шумную фразировку, создающую ощущение с трудом управляемой силы. И на этом фоне звучит мрачная, фатальная ария, полная страдания и боли. И еще хор. Хор, который объединяет действие и всех его участников. Таким предстает «Набукко» тем, кто слушает оперу на репетициях, пока Верди ругается, проклинает и буквально из кожи вон лезет, чтобы все сладить.

Разумеется, об опере говорят. Слухи быстро расходятся из «Ла Скала», проникают в салоны, к многочисленным группам меломанов, любителям новинок. Некоторые газеты даже преждевременно пишут о ней, пересказывая возникшие впечатления. И оперу ждут с нетерпением. Слухи обрастают подробностями. Говорят, например, что партия Абигайль очень трудна, необычна по вокальным средствам, что это необыкновенно яркий характер — женщина целиком во власти безумного тщеславия, без остатка сжигающего ее. Новости доходят до Буссето. На этот раз юноша из Ле Ронколе всерьез заявил о себе, надо помочь ему, побыть рядом с ним в день премьеры, надо сколотить клаку и поддержать его аплодисментами.

«Набукко» — это действительно нечто новое. Это и в самом деле оригинальная опера. И главный ее персонаж, если присмотреться, уже носит черты будущих вердиевских отцов-страдальцев (от Риголетто до Филиппа II и Амонасро, не говоря уже о Симоне Бокканегра). Все они несчастные, страстные и нежные, все на грани безумия. Прежде никогда не было на сцене подобных героев и такого непосредственного пения. Страдание и гнев тут действительно страдание и гнев, а не их изображение.

Опера выходит на сцену 9 марта 1842 года. Вечером в Милане еще прохладно, порывами налетает довольпо свежий ветерок. Зрителей, однако, не волнует непогода. С самого начала увертюры «Набукко» захватывает и покоряет их. Успех очевиден. Последние ноты грандиозного финала заглушаются аплодисментами и рукоплесканиями. А еще раньше безудержный, безумный восторг публики вызывает хор «Va, pensiero, sull'ali dorate» («Лети же, мысль, па крыльях золотых»). Это молитва необычайной чистоты и солнечной ясности. Хор поет ее в унисон.

Новизна музыкального языка покоряет и увлекает слушателей. Верди несколько раз вызывают на сцену, и он благодарит за аплодисменты. Когда он кланяется (не слишком много, по правде говоря, и всегда неловко), ледяная улыбка кривит его губы. Теперь он доволен. Он добился своего. Но от волнения не теряет голову. Он знает, что эта же самая публика, которая сейчас аплодирует ему, безжалостно осудила его «Короля на час». Нет, он не любит публику, даже когда ему рукоплещут и кричат «браво, браво!». Верди избегает восторга толпы, не братается с нею, не умиляется. Он думает об Антонио Барецци, который приехал из Буссето с мешком золота, чтобы купить, если понадобится, успех, заплатив за «горячие» аплодисменты. Вот и хорошо — на этот раз ему не пришлось потратиться. И не придется больше ничего тратить и в будущем. Потому что теперь Верди прекрасно усвоил урок. Потому что теперь он знает, что такое публика. Теперь он понимает, что новизна его музыкального языка и умение вызывать к жизни новые, более сильные страсти, простые, но неизменные и вечные чувства находятся в превосходной гармонии с темпами, которые за последние несколько лет пережили полную и глубокую трансформацию. Эти новые требования, возможно, и вынудили умолкнуть и удалиться от дел великого Россини.

Критика внезапно становится лучшей подругой Верди и забывает, с какой легкостью иронизировала на премьере «Короля на час». 13 марта «Гадзетта ди Милано» публикует рецензию на «Набукко», в которой, между прочим, утверждает: «От своей первой оперы до этой Верди очень вырос, и его идеи приобретают своеобразное развитие. Настолько, что если кто-нибудь из критиков и не согласится с утверждением, что новая опера Верди — это определенный прогресс в оперном искусстве, то он все же не сможет отказать ему в огромнейшей, буквально грандиозной творческой силе». И Романи (ничего общего со знаменитым либреттистом) так пишет в «Фигаро»: «Верди вложил в эту оперу огромный, изнурительный труд. (...) Скажу прямо, она потрясает слушателей, она вынуждает их бешено аплодировать и кричать от восторга». Теперь игра действительно закончена. «Набукко» идет каждый вечер при переполненном зале. Издатель Джованни Рикорди, обладающий безошибочным чутьем, делает решительную ставку на этого молодого композитора. Верди еще нет тридцати лет, и будущее определенно за ним. Сейчас, когда отошел от творчества Россини, уже нет Беллини и движется к безутешному закату блистательный Доницетти, никто не может противостоять этому Джузеппе Верди из Ле Ронколе. Возможно, у него плохой характер, он упрям и высокомерен. Но утверждают также, что он человек серьезный, без глупостей, придирчивый профессионал, стремящийся непременно вырваться вперед. За публикацию партитуры Рикорди дает ему три тысячи австрийских лир. Это начало одного из самых счастливых и прочных содружеств в истории оперы.

После премьеры «Набукко» был повторен в «Ла Скала» всего семь раз. Но спустя несколько месяцев, когда оперу поставят вновь, спектакль выдержит 57 представлений. Доницетти, прослушав «Набукко», скажет: «Это прекрасно! Это великолепно!» Мерелли больше не сомневается. Надо использовать музыканта в полную меру, и он предлагает ему написать оперу для открытия следующего сезона. Он кладет перед ним контракт, в котором не проставлена сумма гонорара. Верди впервые в жизни испытывает некоторое смущение и не знает, как быть. Он советуется со Стреппони (в какой-то мере своей покровительницей), и она называет сумму, которую Беллини получил за «Норму»,— восемь тысяч австрийских лир. Эту цифру и пишет Верди в контракте.

Легко завоевывать светское общество, когда пользуешься успехом. Тебя ищут, тебя приглашают в салоны, на званые ужины и праздники для знати. Колесо фортуны вертится и тут. Имя Верди становится привычным во всех миланских дворцах, даже в тех, куда допускают лишь самых избранных. Поскольку он немногословен, замкнут, не знает светских условностей и с упрямой настойчивостью скрывает свою личную жизнь, всем особенно интересно узнать о нем побольше. Кто он, где родился, кто его покровители, где жил раньше, с кем встречался? И хотя любопытные стараются вовсю, узнать не удается ничего. Верди принят в салоне графини Кларины Маффеи, с которой сразу же завязывает прочную дружбу — она сохранится до последних дней жизни Кларины. Верди постоянный гость в доме графини Аппиани. Говорят, что эта светская красавица была любовницей Доницетти. Считают, что теперь, повинуясь движению волны, она станет возлюбленной Верди. Так уж устроен мир, так уж ведут себя светские красавицы, которые обожают оперу.

Как бы мало ни был расположен Верди к светской жизни, каким бы ни казался медведем, сладость успеха хочет вкусить и он, сын трактирщика. Верди поддерживает беседу, шутит, острит, рассылает галантные записочки, по которым видно, как мало у него подобного эпистолярного опыта: «Поцелуй — одной, и ничего — другой. С Пеппиной мне еще предстоит свести большие счеты. Она не уйдет от меня, коварнейшая». И очаровательной графине Морозини: «А вам желаю море здоровья, и помните, что я — сама нежность. Море нежности». Это ослепление успехом, «светское опьянение». Но Верди хитер, настоящая лиса. Тут есть и свой расчет. Он прекрасно знает, что эти салоны, эти дамы и их кавалеры создают общественное мнение и готовят почву для очередного испытания — открытия нового сезона. Иметь на своей стороне светское общество, обладающее весом, — это уже очень много. Он не любит это общество, но пользуется им с безошибочным инстинктом. Вот почему продолжает светскую жизнь, бывает в салонах, пишет неуклюжие послания. Разумеется, он знакомится и с Россини. Это происходит, когда тот приезжает в Болонью на исполнение своего «Стабат матер», которым в этом сезоне дирижирует Гаэтано Доницетти. В письме Верди так сообщает об этом знакомстве: «Провел в Болонье пять-шесть дней. Побывал у Россини. Он принял меня весьма любезно, и отношение его показалось мне искренним. Как бы там ни было, я очень рад этой встрече».

Отношения между двумя великими музыкантами никогда не поднимутся выше определенного уровня. Они встретятся еще несколько раз, но дальше подмороженной вежливости не пойдут. Слишком различны характеры этих людей, принадлежащих к двум совершенно непохожим историческим эпохам, к разным мирам, имеющим совсем мало общего. Они чересчур самолюбивы оба, хотя каждый по-своему, чтобы понять друг друга. К тому же, послушав «Набукко», Россини так отозвался о Верди: «Это композитор в каске». Шутка, разумеется, быстро распространилась, дошла до ушей Верди, который запомнил это навсегда. Ведь у него нет чувства юмора. И никогда не будет. Еще меньше юмора у него сейчас, в начале борьбы. И он никогда не мог забыть придавленности и унижений, пережитых в молодости. Мешали и злость, и мучительная досада от сознания, что он самоучка.

Верди все чаще появлятся в свете, в салонах. Они нужны ему, полезны. Он бывает и в Буссето, но не задерживается там надолго. Если в Буссето ему и прежде было тесно и он с трудом переносил местное общество, можно себе представить, каково ему теперь. По счастью, там недалеко деревня, которая никогда его не огорчает. Самое любимое занятие Верди в Буссето — долгие прогулки по полям. Он изучает землю, смотрит, хороша ли она, прикидывает, какую и где стоит купить. Потому что это уж точно: как только он наберет достаточно денег, непременно купит себе добрый кусок земли под солнцем, фермы, хлева, винные погреба, виноградники. Земля — это надежное дело, это уверенность в будущем, вознаграждение человеку, который всегда был беден и устал от лишений. Земля и еще музыка станут его судьбой. Он всегда терпеть не мог бедности. Шуберт — этот ангел музыки — мог оставаться бедным и быть счастливым. Нищим и довольным. И вести жизнь богемы. Верди не может. Он не ангел музыки. Он бард, певец, одержимый звуками и призраками и самим собой. Земля и музыка. Но музыка может иссякнуть. Может наступить такой день, когда ничего не в силах будешь написать. Земля же никуда не денется. Смотри на нее сколько угодно, вот она перед тобой, и ты чувствуешь себя уверенно, чувствуешь, что ты — хозяин. Хозяин.

Но соловья баснями не кормят. И он пишет новую оперу. На этот раз при выборе либретто у него не возникает сомнений. Он берет один из сюжетов Томмазо Гросси. А либреттистом, чтоб ничем не рисковать, пусть будет Солера. Мерелли и Рикорди согласны. По характеру опера будет напоминать «Набукко» — преобладание хоровых сцен и контрапупктов, сложное переплетение личных судеб. В нужный момент вступит хор, который повторит успех гимна «Лети же, мысль». Для более верного успеха — а он должен быгь верным — надо еще ярче подчеркнуть мысль о национальной независимости.

Возможно, рассуждая таким образом и строя подобные планы, Верди (по крайней мере, в начале работы) не отвечает своим художественным побуждениям. Но сейчас для него главное — ремесленническое желание испробовать свои силы в создании хорошо упакованного продукта, который будет иметь успех у публики. Еще не пришло для него время прислушаться к более глубоким музыкальным требованиям драмы, которыми он, несомненно, владеет. Он хочет повторить опыт «Набукко». Это нужно ему, чтобы утвердиться и развеять последние остатки сомнений, обеспечить себе прочное будущее.

В его новой опере «Ломбардцы в первом крестовом походе» меньше непосредственности, в сценических ситуациях проглядывает холодный расчет, но в эту работу автор вкладывает больше опыта, пишет старательнее. И контролирует шаг за шагом Солеру. Теперь он может повышать голос и сколько угодно командовать, навязывая свою волю. Теперь он — автор, имеющий успех. Он знает, что рецепт, составленный им, определенно понравится нынешней публике — родина, народ, свобода, справедливость, гимны, военные марши и господь бог, призываемый на помощь тем, кто сражается за эти идеалы. Хор, тут нужен хор. Так рождается «О Signer che dal tetto natio» («О господь, что от родного крова»). По мере того как опера приобретает ясные очертания, возникают осложнения с цензурой. Сначала возражает архиепископ Милана, человек властный и упрямый. Он не желает, чтобы на сцене изображалась библейская Иосафатова долина. Вслед за ним протестует Торрезани — австрийский полицейский цензор. Он действует на Верди более осторожно. Но все напрасно. Пусть архиепископ угрожает чем угодно, сцену в библейской долине он не уберет.

Опера выходит на сцену 11 февраля 1843 года. Публика в безумном восторге, после хора «О signor che dal tetto natio» овации длятся бесконечно. Критика благожелательна. Издатель Рикорди снова выкладывает деньги. Словом, происходит все то, чего хотел Верди, — повторение «Набукко». И все же «Ломбардцы» — это не бог весть что. В опере есть манерность, косность, хотя встречаются и очень мелодичные страницы, сцены большой драматической силы. Нет, однако, стилистического единства, нет настоящего нравственного стержня. Безусловно мастерство и старательная работа. Местами вырывается непосредственное, искреннее чувство. И еще: снова возникает впечатление, что этот Верди может сказать нечто новое, что у него своя собственная манера писать музыку. Но если послушать оперу внимательно, в «Ломбардцах» ощущается и некоторая усталость, неровность вдохновения и кое-где затрудненное дыхание.

Спектакль повторяется 27 раз, и Мерелли теперь уже не сомневается, что нашел курицу, которая несет золотые яйца. Он утверждает, что этому Верди суждена великая карьера, мало того — он займет в сердце публики место Россини. Верди же, посвятивший «Набукко» «светлейшей эрцгерцогине Аделаиде Австрийской», свою новую работу намерен преподнести Марии Луизе — правительнице Пармы. Обращаясь к графу Бомбеллесу с нижайшей просьбой испросить на то ее дозволения, он добавляет: «Была бы вечной моя благодарность и беспредельно мое благо, если б великодушие монаршей правительницы удостоило меня какого-нибудь знака отличия, после чего мне не оставалось бы больше ничего желать для обеспечения блестящей карьеры».

Понятно, когда речь идет о родине и о свободе, о народе, который уповает на господа бога. Вполне понятны и идеи Рисорджименто. Однако нужно думать и о конкретном, реальном деле. Лучше иметь хорошие отношения с властями, во всяком случае, до тех пор, пока ты еще не достиг окончательной цели. Пока ты еще не хозяин сам себе. Верди — крестьянин. А крестьяне никогда не бывают ни в чем уверены, им нужны прочные гарантии.

Дворянское звание может быть одной из таких гарантий. И позолоченные салоны тоже могут щедро раздавать их. Так что снова угодничество, записочки, визиты. Верди знает, что ему еще нужно это общество, которое властвует, задает тон и повелевает модой. Его связь с Аппиани упрочивается. Когда они не встречаются, обмениваются записками. Музыкант посылает ей букеты цветов, графиня отвечает коробками конфет. Он бывает и в доме Фреццолини. И все чаще видит Стреппони, только тут он, похоже, испытывает другие чувства. Тут нечто большее, чем галантная дружба, мимолетная симпатия. Их связывает ощущение доверия, покоя, надежности, им хорошо, потому что они без слов понимают друг друга.

Миланские дамы наперебой оспаривают Верди. Им нравится эта его подчеркнутая строгость, сдержанность, ярко выраженная мужественность, всегда холодная галантность, которую невозможно растопить. Привлекают изящная фигура, бледное лицо, темные печальные глаза и еле заметная меланхолия, разлитая в них. Вдобавок он овеян славой победителя. А ведь известно, что женщинам в прошлом веке почти всегда нравились победители.

Этот человек не теряет времени даром, он очень спешит достичь цели. И когда граф Карло Мочениго, директор театра «Ла Фениче» в Венеции, предлагает ему написать оперу для карнавального сезона 1843/44 года, маэстро не колеблется. После четырех дебютов в «Ла Скала» он решает сменить сцену. К тому же «Ла Фениче» — один из самых знаменитых итальянских театров. Решено: следующую оперу он напишет для Венеции.

← К содержанию | К следующей главе →