Джузеппе Тароцци. «Верди»

22. «Иди, иди...»

Как мелькают дни, как летят они один за другим в бесконечной череде мгновений, которые никак не уловить, не удержать. «Отелло» уже далеко позади. Если подумать, то даже не верится, что он написал его, сумел закончить эту оперу, которая стоила стольких тревог и волнений. И все же факт остается фактом — «Мавр» продолжает идти в «Ла Скала», и Рикорди сообщает маэстро, что все крупнейшие театры мира хотят иметь его у себя в репертуаре. Наверное, следовало бы посадить еще одно дерево — платан, вяз или дуб — и назвать его «Отелло». Он позаботится об этом весной. А сейчас зима, и порой дает себя знать ревматизм. Но как хорошо тут, в Генуе, — мягкий климат, больше солнца, и он может чаще выходить из дома, бродить по улицам и площадям, по узким, круто сбегающим к морю переулкам. Ему нравятся эти прогулки — он надевает длинное черное пальто и мягкую шляпу, завязывает шарф и отправляется куда глаза глядят, без всякой определенной цели, покупает газету и просматривает ее на ходу. Время от времени останавливается, качает головой, что-то бормочет. Все утомляет его, все приелось. В сущности, как он признался Бойто, теперь, когда «Отелло» уже нет, он не знает, куда деть время. Лучше не думать об этом. Старательно выбирает сигару, зажигает ее, складывает газету, прячет в карман и продолжает свой путь. Иногда кто-нибудь из прохожих узнает его и, уступив дорогу, здоровается. Он рассеянно отвечает.

Мэр Флоренции приглашает Верди принять участие в чествованиях, связанных с юбилеем Россини. Он решает не ехать туда, ему не хочется принимать в этом участия, и он пишет: «Речь идет о Россини, которым никто не восхищался больше меня. Именно поэтому я должен был бы принять приглашение, которым вы оказываете мне честь. Однако из-за своего возраста и необходимости покоя я хотел бы держаться подальше от подобного рода собраний, чересчур шумных по своей природе... Я вынужден, таким образом, отклонить почетное приглашение...» Ему кажется, это было совсем недавно — смерть Россини и его предложение итальянским композиторам написать мессу Реквием памяти его. Ничего не было сделано. Потом он создал свою мессу памяти Мандзони. Ему трудно сказать, почему, но сейчас он чувствует особое пристрастие к религиозной музыке. Не потому, что он католик, а потому, что считает религию выражением всего того непознаваемого, что скрыто в человеке и его жизни. Может быть, если хватит сил, он напишет еще что-нибудь. Но пока лучше не думать об этом.

Сейчас ему хочется только покоя, тишины, уединения. Главным образом, уединения, как в те моменты, когда он сочиняет, — музыка требует этого. Еще и поэтому он любил писать музыку. Его приглашают на премьеру «Отелло» в Риме. Сообщают, что на спектакле будут присутствовать король и королева. Он и тут отказывается под предлогом, что устал, «слишком устал и не люблю церемонии». Ради бога, пусть его оставят в покое. Сами назвали его «Маститым Старцем в музыке», «Чудом возраста». Ну а старым людям нужны покой и тишина. Пусть же ему дадут порадоваться этому печальному, но яркому зимнему солнцу в Генуе.

Характер Верди продолжает постепенно меняться, становится спокойнее. В Брешии, например, ставят «Отелло» и партию тенора поручают какому-то певцу, почти дебютанту. Прежде Верди устроил бы грандиозный скандал, говорил бы о «проституировании его произведения», угрожал бы забрать оперу. Теперь же ограничивается лишь тем, что пишет, осторожно выбирая выражения и эпитеты: «Почему руководство театра в Брешии прежде, чем ставить «Отелло», ни с кем не посоветовалось? Уверять меня, что все будет исполнено блистательно, бесполезно. Как можно доверять партию Отелло человеку, которого знают только понаслышке?» Если не считать такого рода недоразумений, то в основном все хорошо. Рикорди проводит огромную работу, и оперу хотят ставить повсюду — в Лондоне, Венеции, Парме, Неаполе, Будапеште, во всех столицах и крупных городах. И Верди, который должен подтверждать свое согласие на каждую постановку, засыпают письмами. Это бюрократическая переписка в конце концов надоедает ему. И он отводит душу в письме Рикорди: «Ах, этот «Отелло» так надоел мне! Я почти проклинаю тот момент, когда простился с ним. На моем письменном столе он был утешением, а теперь — это ад! Плохо задумано в Лондоне! Очень плохо в Парме». А в Париже когда пойдет? Верди качает головой, об этой «большой лавке» он пока не хочет думать. Потом видно будет.

Теперь уже Верди не взрывается гневом, не устраивает бурных сцен, не мечет громы и молнии. И выражение лица с годами меняется — становится спокойнее, подбородок немного выпячивается вперед, нос загибается книзу, словно клюв, все больше морщин вокруг глаз, они кажутся меньше. Он по-прежнему лишен иллюзий. Ему сообщают, что в Брешии «Отелло» прошел с большим успехом, и он сразу же по-своему расценивает этот факт: «В Брешии, как и в Венеции, на премьере было мало народу! Это значит, люди в этих городах не верят в оперу! И если они хотят лучшего, то совершенно правы!.. Успех? Мне его покажет кассовый сбор после четвертого или пятого спектакля». Между тем ему скучно, он не знает, куда деть время, чем заполнить его, как провести день. Он не привык жить без проблем, без работы. Но главное — он не привык к мысли, что с музыкой все кончено. Слова, которые вырвались у него тогда в разговоре с мэром Милана, были в тот момент очень кстати. Но теперь он понимает, что жизнь пенсионера — это не для него. И наверное, поэтому осуществляет проект, о котором думал уже давно. В его деревне не было больницы, и он строит ее на свои средства, приобретает все необходимое оборудование. Больницу хотят назвать его именем, но он решительно возражает. И не хочет даже, чтобы устраивали церемонию открытия, поэтому все происходит очень просто — больница принимает первых двенадцать больных. Ему не удается, однако, скрыть это от журналистов. Они узнают и о другом его замысле — построить в Милане дом для престарелых музыкантов, которым не повезло с карьерой, чтобы они могли спокойно доживать в нем свои последние дни. Должно быть, память о Франческо Марии Пьяве, умершем почти в нищете, побуждает его совершить это доброе дело. Тем, кто интересуется подробностями, он просто не отвечает. Верди никогда не любил говорить о своих благотворительных начинаниях.

Верди замыкается в уединении, ему немного нездоровится, он никого не хочет видеть, чувствует себя никому не нужным. Поддерживает связь с Бойто и Рикорди, обменивается несколькими письмами со Штольц и Вальдман — пишет в основном о здоровье, погоде, прочитанных книгах. Почти ничто не интересует его. С Пеппиной отношения прежние, теперь он замечает, как она была полезна ему, какого драгоценного и незаменимого спутника нашел он в ней. Бедная Пеппина, она часто болеет, быстро устает, с трудом ходит. Наверное, он часто был несправедлив с нею, слишком мало заботился о ней. Он только сейчас понимает это, видя, как она подавлена и слаба. Она выглядит старше его и, конечно, смиреннее.

Однажды Верди узнает, что образована специальная комиссия, которая намеревается провести торжественный юбилей, посвященный ему. Поначалу он не верит в это, но, увидев сообщения в газетах, страшно обеспокоенный, пишет Рикорди: «Вижу, что газеты начали говорить о некоем юбилее!! Помилосердствуйте! Среди множества ненужных и бесполезных вещей, происходящих на свете, юбилей — вещь самая ненужная, и я, хоть и сделал в своей жизни столько бесполезного, ненавижу бесполезное в любой форме». И Бойто: «...Этот юбилей, кроме того, что в высшей степени неприятен мне, не полезен, не нужен... Устройте так, чтобы все прошло как можно тише и незаметнее, и вы сделаете доброе дело». Вместо того, чтобы отмечать пятьдесят лет со дня премьеры его первой оперы, этого несчастного «Оберто, графа Сан-Бонифачо», было лучше дать несколько лишних стипендий тем, кто хочет изучать музыку и проявляет к этому способности и старание. Или же дать дорогу молодым — столько кругом талантливых музыкантов, кроме Пуччини, с которым он знаком, есть еще один молодой человек — Пьетро Масканьи, он еще не написал ни одной оперы, но говорят, у него пылкая фантазия и огненный темперамент. С Пуччини он виделся у Рикорди и обменялся с ним несколькими фразами. А Бойто, что слышно о Бойто и его «Нероне»? Так и не закончил еще? Сколько лет уже работает усердно, упрямо, только о ней и думает, об этой опере. Бедный Бойто. Иногда Верди даже немного жаль его, этого своего молодого друга, бесспорно, более образованного, чем он, но и более слабого и неуверенного человека. Хорошо отзываются также и о совсем молодом дирижере Артуро Тосканини, похоже, действительно отличный дирижер, он еще не проложил себе дорогу, но уже есть люди, которые готовы за него поручиться. Что ж, тем лучше, значит, что-то меняется в мире итальянской музыки. Давно пора.

Несмотря на все его возражения и просьбы, юбилей все же организовывают, и он проходит очень торжественно. Даже король присылает Верди телеграмму, а затем и президент Франческо Криспи, писатели Джозуэ Кардуччи, Антонио Фогаццаро, Артуро Граф (Граф Артуро — итальянский писатель-романист, филолог, историк литературы.), Ренато Фучини (Фучини Ренато — поэт и новеллист.), Джованни Верга, Паскуале Виллари (Виллари Паскуале — историк и политический деятель, сенатор, министр просвещения.). Только Габриэле Д'Аннунцио не присылает поздравления. Он слишком занят своим романом «Наслаждение». Видя, что в юбилее принимает участие столько выдающихся людей, Верди не может пренебречь им и отвечает благодарностями и взаимными пожеланиями. Однако его по-прежнему мучает глубокая тоска. Труд на поле — это прекрасно, и столярные работы — тоже очень хорошее дело. И еще приятнее заниматься финансовыми расчетами с издателями, которые, если не проследить, съедят тебя с потрохами. Но вот сделано все это, сыграно несколько партий в карты или бильярд и что остается? Чем он может заняться, чтобы оправдать свое существование на этом свете, свою жизнь?

Дабы не терять навыка, он набрасывает кое-какие ноты — пишет фуги, каноны, начинает сонату для фортепиано, сочиняет еще одну «Аве Мария», затем другую. И она выходит у него сжатой, емкой. Затем вместе с Камилло Бойто, архитектором и писателем, братом Арриго, занимается проектом Дома покоя для престарелых музыкантов. Он купил земельный участок на окраине Милана. Теперь надо начинать строительство и следить за ним, как обычно, все проверять и контролировать. Еще надо помочь Фаччо, больному люэсом, у него прогрессирующий паралич (совсем как у Доницетти), ему все хуже и хуже. Он уже не в силах дирижировать, рассудок его постепенно угасает.

Как это тяжело — стареть и видеть, что уходят друзья. Как грустно знать людей, которые моложе его, а болеют. Какая же это скверная штука — жизнь. Он одинок и все сильнее ощущает это одиночество. Каждый день наблюдает за собой, хочет знать, слушается ли еще его тело, крепки ли еще мускулы. Ему уже 76 лет. Пишет одному другу, чтобы тот прислал ему «Мастро дон Джезуальдо» Верги. Верно ли, что речь идет о «сильном» и прекрасном романе? В этом же письме выражает недовольство усилением политического союза Италии и Германии. Рикорди, будучи советником Миланской коммуны, знает, как обстоят дела, и сообщает Верди, что социалисты приобретают все больший авторитет, в совет избран некий Филиппе Турати (Турати Филиппо — политический деятель, публицист, один из идеологов реформизма, лидер парламентской группы Итальянской социалистической партии.), похоже, он знает свой путь. Верди следит за событиями, старается не отставать от них. Пока ему еще интересно и есть любопытство, никто не скажет, что он постарел. Он не хочет кончить, как Арривабене. Но музыки ему недостает все больше и больше. Можно утверждать что угодно, но он любил в своей жизни только одно — оперу, музыку, театр, героев, любил заставлять их петь, давать им голоса и наделять страстями. Перед отъездом с Пеппиной в Монтекатини он получает от Бойто какой-то черновик. Это комедия, вернее, сценарий, набросок либретто по «Виндзорским проказницам» и «Генриху IV» Шекспира. Главный герой — Фальстаф. Пусть маэстро посмотрит и скажет свое мнение, просит Бойто. И Верди читает сценарий в один присест и тут же отвечает, делая со всей осторожностью некоторые замечания. Заканчивает тем, что сюжет ему нравится. Но, прежде чем завершить письмо, предупреждает: «Но это я просто так... И не обращайте внимания на то, что я говорю...» Однако желание снова писать музыку велико, оно растет с каждым днем. Почему бы не согласиться? Почему не попробовать еще? Он сообщает Бойто: «Теперь у нас, слава богу, есть о чем писать друг другу, поскольку этот «Фальстаф» или эти «Кумушки», что еще два дня назад были в стране мечтаний, теперь обретают плоть и могут стать реальностью! Как?.. Кто знает!!! Напишу вам об этом завтра или послезавтра».

Верди держит обещание и очень скоро отправляет Бойто длинное письмо. Пишет, что ему очень, просто очень хочется снова взяться за работу, но спрашивает себя, и на этот раз серьезно: не слишком ли он стар для этого? Сможет ли, если решится, одолеть такой труд? И потом он не хотел бы отнимать у Бойто мысли и время, которые тому нужны для «Нерона». «Пока витаешь в мире идей, — объясняет он, — все улыбается, но, как ставишь ногу на землю и переходишь к действиям практическим, рождаются сомнения и неприятности». Затем, повторив, что трудностей много, слишком много, спрашивает: «И можете ли вы противопоставить моим словам неопровержимый аргумент? Я этого желаю, но этому не верю. Тем не менее подумаем над этим (только не делайте ничего такого, что могло бы повредить вашей карьере); и если вы найдете хоть что-нибудь неоспоримое, а я найду способ сбросить с плеч хоть десяток лет, тогда... Какая радость! Иметь возможность сказать публике: «Мы еще здесь!! Вперед!» Обратите внимание на эту последнюю фразу — «Какая радость!». Это первый признак старческой слабости Верди, во всяком случае, более существенный, чем другие. Прежде, даже во времена «Отелло», он никогда не говорил ничего подобного. Ему всегда была безразлична публика, она никогда не интересовала его, была на последнем месте. Теперь — нет. Теперь она нужна ему, необходима, чтобы чувствовать себя не таким старым, не столь одиноким, чтобы иметь оправдание своему существованию. Когда он работал над «Отелло», он искренне переживал сомнения, опасения, колебания, были и минуты, когда он хотел отказаться от него. С «Фальстафом» все совсем не так. Верди хочет написать его, дабы не вести растительное существование. И действительно, когда Бойто сообщает, что напишет либретто «Фальстафа», а потом закончит своего «Нерона», Верди отодвигает в сторону все тревоги и соглашается: «Аминь, да будет так! Так напишем этого «Фальстафа». Не будем пока думать о разных трудностях и препятствиях, о возрасте и болезнях! Я тоже хочу как можно лучше сохранить секрет и тоже трижды подчеркиваю это слово, чтобы вы поняли, что никто не должен ничего знать...» Однако, прежде чем закончить письмо, он хочет уточнить одну деталь: «Когда вы завершите работу, уступите мне вашу собственность за вознаграждение в (...) (указать). И в случае, если из-за моих лет, болезни или еще по какой-либо причине я не смогу закончить оперу, вы заберете вашего «Фальстафа», которого я оставлю вам на память о себе и с которым вы можете делать все, что захотите».

Летом, вскоре после возвращения в Сант-Агату, Верди получает добрую порцию стихов либретто. Он счастлив, как ребенок на рождество. «Ура! — пишет он. — Это как волшебный сон!» И опять повторяется все сначала — письма, наброски сценария, предложения, стихи, которые надо закончить. Так что вполне можно быть довольным. И просто так, лишь бы что-нибудь делать, Верди пишет фугу. «Да, синьор, — сообщает он Бойто, поинтересовавшись, пишет ли тот стихи и как у него идут дела, — фугу... Причем комическую фугу, которая очень хороша была бы для «Фальстафа». Но как это — комическая фуга? Почему комическая? — спросите вы. Не знаю, ни как, ни почему, но это комическая фуга! Как родилась эта мысль, расскажу в следующем письме». Эта знаменитая комическая фуга послужит ему, во всяком случае, как исходный толчок при завершении оперы. Он работает охотно, с хорошим настроением, с удовольствием создает блистательную оркестровую ткань, кипучую, разнообразную, подвижную, с украшениями и яркими красками. Теперь он еще более опытен и мудр, чем в то время, когда работал над «Отелло» и был увлечен игрой пылких страстей, раскрытием чувств. «Фальстаф» — это его вторая комическая опера. Первая — «Король на час» — провалилась. И теперь, спустя столько лет, он хочет взять реванш. Он приветливо улыбается своей жене, иногда подшучивает над ней, порой так грубовато-нежен, что Пеппина просто тает. Как он доволен, что может писать. Он радуется, и ему кажется, что он стал моложе лет на двадцать. Не забывает друзей. Фаччо все хуже, он совсем утратил память. Верди помогает устроить его на должность директора Пармской консерватории. Но музыкант окончательно теряет рассудок. Тогда Бойто заменяет его и отдает ему жалованье — иначе Фаччо нечем было бы уплатить за лечение в больнице.

Нужно спешить с этим «Фальстафом», который рождается в такой роскошной оркестровке и в блистательных одеждах, со множеством разного рода трелей, модуляций, акцентов. Маэстро слепо полагается на Бойто. Впервые с тех пор, как сочиняет музыку, с удовольствием использует все стихи либретто, стараясь не переделывать, не требуя никаких изменений. Сообщает об этом своему соавтору. К середине марта 1890 года Верди уже заканчивает первый акт. Сочинение продвигается быстро, без перерывов, без сомнений, одна страница за другой. И вдруг застой, почти кризис, — он переутомился, не в силах продолжать работу. Но длится это недолго, и маэстро снова берется за перо. Отправляет копию написанного Бойто. Это тоже нечто новое — прежде ничего подобного никогда не было. Наверное, ему хочется услышать одобрение, получить поддержку. «Это всего лишь набросок! И кто знает, сколько еще тут надо переделать!..» Получает плохие известия из Парижа. Тяжело болен Муцио, его ученик, любящий и заботливый друг. У него что-то серьезное с печенью. Вскоре маэстро получает от Муцио такое письмо: «Мой дорогой учитель и друг... Я скоро отправлюсь в иной мир, но по-прежнему полон любви и дружбы к вам и вашей дорогой и славной супруге. Я любил вас обоих, и вы знаете, что с 1844 года была неизменна и преданна моя дружба. Вспоминайте иногда обо мне и до встречи как можно позднее в ином мире. Множество поцелуев от вашего преданного и горячо любящего Муцио». Верди еще не успевает прийти в себя от этого письма, как получает другое известие, которое повергает его в еще большее отчаяние, — в Риме скончался старый сенатор Пироли. Верди долго не прикасается к партитуре «Фальстафа». Одинок, еще более одинок. Что ж, такова, наверное, его судьба? Именно это она уготовила ему? Он признается Вальдман: «В течение примерно двух недель я потерял двух моих самых старых друзей! Сенатор Пироли, человек образованный, прямой, искренний, честности безупречной. Друг постоянный, неизменный в течение шестидесяти лет. Умер! Муцио, известный вам как дирижер оркестра в Париже, когда шла «Аида». Друг искренний, преданный примерно в течение пятидесяти лет. Умер! И оба были моложе меня!! Печальная вещь — жизнь! Предоставляю вам самой судить о том, как я пережил и переживаю это горе! Поэтому у меня очень мало желания писать оперу, которую я начал, но из которой написал очень мало. Не обращайте внимания на болтовню газет. Кончу ли я ее? Или не кончу? Кто знает! Пишу без каких бы то ни было планов, без определенной цели, единственно только для того, чтобы занять чем-то несколько дневных часов». Понадобится четыре месяца, прежде чем Великий Старец придет в себя от пережитого потрясения. Наконец, когда снова чувствует, что может продолжить работу, сообщает Бойто: «Толстяк» отощал, совсем отощал. Будем надеяться, что отыщем опять какого-нибудь хорошего каплуна и он вновь растолстеет. Все зависит от врача!.. Кто знает! Кто знает!..»

За эти четыре месяца произошло несколько важных событий. Первое мая было отмечено как праздник рабочих, что очень удивило всех — властей, буржуазию, промышленников. Никогда прежде не было ничего подобного. «Коррьере делла сера» посвящает этому событию редакционную статью. В Риме молодой ливорнец Пьетро Масканьи показывает «Сельскую честь», и его дебют на оперной сцене проходит с фантастическим успехом. Опера написана на сюжет новеллы Джованни Верги и становится первой ласточкой веристской школы в музыке. Возникает вопрос: не займет ли Масканьи в сердце публики место Верди или скипетр перейдет к Пуччини? Идет яростная борьба между их издателями. Сонцоньо поддерживает первого, Рикорди — второго.

Маэстро не следит за этой борьбой за право наследования. «Фальстаф» поглощает все его внимание. Все его дела, мысли, энергия скопцентрпрованы на этой партитуре. Он опять пишет Бойто: «Толстяк» направляется по дороге, ведущей к безумию. Бывает, что он не движется, спит и вообще в плохом настроении. В другие дни он кричит, носится, прыгает, вытворяет черт знает что... Я позволяю ему немного посумасбродничать и, если он будет слишком увлекаться, надену на него намордник и смирительную рубашку!» И Бойто отвечает ему, очень довольный: «Ура! Отпустите его, пусть носится, пусть перебьет все стекла и всю мебель в вашем доме — неважно, купите другую, пусть разломает в щепки рояль — неважно, купите другой. Пускай все летит ко всем чертям, но большая сцена будет сделана! Ура! Давайте! Давайте! Давайте! Давайте! Пусть будет сумасшедший дом, но светлый, как солнце, и головокружительный, как безумные гонки! Я уже представляю, что вы сделаете. Ура!»

В это же время выходит первый номер «Критика сочале» — журнала, основанного Филиппе Турати и Анной Кулишовой. Год спустя на съезде в Генуе рождается Итальянская социалистическая партия, и у нее уже есть свой печатный орган — «Ла лотта ди классе» («Классовая борьба»). Центральный комитет партии находится в Милане. В числе самых выдающихся руководителей партии Прамполини, Турати, Кулишова, Коста, Лаццари, Казати. Происходит окончательное отделение социалистов от анархистов.

Верди совершенно утратил интерес к политике. Он связал себя контрактом, по которому обязался вручить издателю Рикорди «Фальстафа», с тем чтобы опера была поставлена в «Ла Скала» «во время карнавального сезона 1892/93 года в том случае, если будет подобрана указанная мною труппа, оставляя за собой право заменить того или иного актера, которого найду неудовлетворительным на репетициях. Премьера «Фальстафа» сможет состояться в самых первых числах февраля, если театр будет в полном моем распоряжении для репетиций начиная со 2 января 1893 года».

Теперь уже нет пути к отступлению, надо заканчивать оперу. Опасаясь забыть что-либо, Верди делает записи, даже самые мелкие заметки, прямо на партитуре. Он заболевает, поправляется, но очень слаб. Тем не менее снова берется за работу. «Пишу и тружусь как собака, — признается он, — но никак не могу закончить». И все же он завершает оперу. Пеппина, увидев три толстые папки, в которые заключена партитура «Фальстафа», изумляется. Как сумел ее муж в свои 80 лет написать столько музыки? Договорившись о гонораре, сделав необходимые поправки, Верди закрывает последнюю папку. Он немного взволнован. Теперь он не сомневается — это его лебединая песня. На листке бумаги, который он потом вложит в партитуру, Верди пишет: «Последние ноты «Фальстафа». Все, кончено. Иди, иди, старый Джон, — иди своей дорогой, сколько жизнь тебе позволит. Забавный тип плута, вечно живой, под разными масками, повсюду и везде. Иди, иди, вперед — вперед! Прощай!!!» Верди расстается не только с «Фальстафом», он расстается с музыкальным театром, с оперой. Он не может даже думать о том, понравится опера публике или нет. Он знает только, что вложил в нее всего себя без остатка, отдал все, что мог, работал, не жалея сил, и очень устал. И теперь больше ничего нельзя убрать или добавить, все, что ему хотелось сказать, он сказал, больше того — он пытался найти новые решения, написать другую, более изысканную музыку, старался идти в ногу со временем. Теперь работа закончена. В свои 80 лет старый музыкант поставил слово «конец» в партитуре своей последней оперы. Но опера ли это? Можно ли этим словом называть «Фальстафа»?

И снова повторяется знакомый ритуал — отъезд в Геную, потом в Милан, на репетиции. Чемоданы, баулы, коробки со шляпами. В который раз собирает Пеппина вещи. Они проведут в Милане больше месяца, а зима там холодная, надо взять побольше теплой одежды. Что за беспокойное ремесло, что за бродячая жизнь? Альфредо Каталани (Каталани Альфредо — композитор, оперы которого «Валли», «Деянира», «Эдмея», «Лорелея» с успехом исполнялись на сценах театров Италии.) эту жизнь уже закончил. Заболевший туберкулезом, забытый своим издателем, композитор умер на руках у Артуро Тосканини, который не покидал его до последней минуты. «Это был хороший человек, — писал Верди, — и выдающийся музыкант». Между ним и автором «Валли» были когда-то довольно натянутые отношения. Кое-кто даже писал, будто Верди бойкотировал Каталани, лишив его расположения Джулио Рикорди. Это пустая болтовня, из-за нее-то и испортились их отношения. Теперь не время вспоминать об этом. Надо начинать репетиции. Маэстро велит поставить па сцене небольшой столик с лампой. Он не очень доволен написанным и тут же, на ходу, переделывает партитуру и в то же время за всем наблюдает и дает указания. У него поразительно много энергии. Он ничего не упускает, следит за всем, особенно за оркестром, объясняет, что играть надо с большей теплотой, с увлечением. Джулио Рикорди приготовил свой сюрприз: 1 февраля в театре «Реджо» в Турине состоится премьера «Манон Леско» Пуччини, а 9 февраля на сцене «Ла Скала» дебютирует и «Фальстаф». Получается, что старый и молодой композиторы как бы передают друг другу эстафету.

Верди работает по семь часов в день и не проявляет признаков усталости. Если же не занят в театре, то отправляется гулять по городу. Милан необычайно разросся, появились новые площади и кварталы, стало так шумно и оживленно на улицах. Иногда маэстро проводит время за игрой в карты и, если выигрывает, бывает очень доволен. Подружился с дирижером Эдоардо Маскерони — тот молодец, у него есть вкус, на лету схватывает намерения маэстро. Лучшего и желать нельзя. И Морелем в роли Фальстафа Верди тоже вполне доволен. Да и вся труппа очень хороша. Подумать только, еще несколько месяцев назад он утверждал, что «Ла Скала» не годится для постановки «Фальстафа»: вo-первых, из-за того, что там очень большая сцена, и, во-вторых, потому, что импресарио там Пионтелли. «Я не знаком лично с этим человеком, — писал маэстро, — но, даже не будучи знакомым со мной, он проявил такую невежливость и невоспитанность, что совершенно невозможен контакт с ним, моей ноги не будет в этом доме!» Но все обошлось. В труппе, помимо Мореля, собрались отличные певцы — Паскуа-Джакометти, Гуеррини, Пини-Корси, Гарбен. Они действительно хорошо исполняют свои партии. И Бойто часто приходит на помощь, особенно в режиссуре. Все идет на удивление хорошо, если не считать сломанных виолончелей, — чтобы получить новые, пришлось вмешаться самому Рикорди. А больше никаких задержек или неприятностей не было.

В Милан тем временем начинают съезжаться критики со всего мира — из Парижа, Берлина, Нью-Йорка, Лондона, Вены. Как обычно, все билеты проданы, и утром 9 февраля люди, несмотря на мороз, стоят в очереди, чтобы попасть на галерею. На премьере присутствует множество выдающихся деятелей культуры, в том числе княгиня Летиция Бонапарт (Бонапарт Летицпя (1820—1904) — дочь брата Наполеона, Жерома Бонапарта, жена Анатоля Демидова, играла важную роль при дворе Наполеона III.), министр народного просвещения Мартини, Джозуэ Кардуччи, Джузеппе Джакоза, Джакомо Пуччини, Пьетро Масканьи, самые блестящие аристократы и крупные промышленники. Король прислал телеграмму с извинениями, что не может присутствовать на новой опере Верди, он поздравил маэстро и пожелал ему успеха. И снова триумф — рукоплескания, крики, восторги, всеобщее возбуждение. Морель вынужден повторить песепку «Quando еrо paggio» («Когд я был пажом»), затем бисируется квартет «кумушек». А после романса «Dal labro il canto» («С губ слетает песня») казалось, театр рухнет от грома аплодисментов. Естественно, Верди вызывают множество раз, и композитор выводит с собой на сцену Бойто, чтобы тот разделил с ним радость победы. Кардуччи на другой день пишет жене: «Премьера «Фальстафа» в «Ла Скала» была совершенно необыкновенной. Великий Старец Верди, когда пришел поздравить его, обнял меня и поцеловал». И на этот раз толпа провожает Верди до гостиницы и не хочет расходиться. Вспыхивает иллюминация, и Верди выходит, чтобы поблагодарить. Кассовый сбор от премьеры составляет 90 тысяч лир. Это рекорд. Ликует импресарио Пионтелли. Радуется издатель Джулио Рикорди. Он прекрасно понимает, что «Фальстаф», учитывая возраст автора, последняя опера Верди. Между тем издатель выиграл и другую битву. Столь же искренний и горячий прием имел в Турине Джакомо Пуччини со своей «Манон Леско». Теперь «сьор Джули» уверен, что нашел преемника Верди. А он действительно нужен, потому что конкуренция с издателем Сонцоньо и его молодыми композиторами Масканьи, Леонкавалло и Джордано становится все ощутимее. В газетах появляется сообщение, что кое-кто из высокопоставленных особ советует королю пожаловать Верди титул маркиза Буссето. Маэстро возмущен до глубины души, только этого еще не хватало — стать маркизом! Он тотчас же телеграфирует министру Мартини: «Читаю в «Персеверанце» сообщение, что мне будет пожалован титул маркиза. Обращаюсь к вам как художник с просьбой сделать все возможное, чтобы воспрепятствовать этому. Моя признательность будет особенно велика, если этого не произойдет». Сначала поставили его статую в вестибюле «Ла Скала», затем наградили орденом Большого креста Сан-Маурицио и Лаццаро, потом вздумали устроить юбилей, а теперь еще этот знатный титул. Нет, он не согласен, он не желает раньше времени отправляться в мавзолей. Он хочет быть просто Джузеппе Верди из Ле Ронколе, музыкантом и земледельцем. Тем, кем он был всю жизнь. К счастью, ответ от министра приходит утешительный, хотя и несколько высокопарный: «Тот, кто сегодня является королем музыки во всем мире, не может стать маркизом Буссето в Италии. Эту мысль его величество высказал мне сегодня утром, когда я вручил ему вашу телеграмму, которая была ему очень приятна».

Теперь Верди может успокоиться. Поскольку «Фальстаф» будет поставлен 15 апреля в Риме, он воспользуется этим, чтобы немного почистить партитуру. Перед премьерой маэстро принимает на Капитолии король. Верди вручается грамота почетного гражданина Рима. Он вздыхает: ладно, он доволен. Но все это лишнее. Вечером на спектакле снова грандиозный успех. Овации, возбуждение, восторги. Верди кажется, что люди не слушают его «Фальстафа» и оркестр с таким же успехом мог бы играть что угодно, а певцы исполнять другую музыку — все равно был бы успех. Успех, потому что тут он, такой старый, седой, восьмидесятилетний, такой исхудалый. Настолько старый, что кажется одним из пережитков Рисорджименто. И вот он благодарит, кланяется, улыбается. Печальными бывают и триумфы, если разобраться как следует. На другой день вечером под окна гостиницы «Квиринале», где остановился маэстро, является в полном составе оркестр римского театра и исполняет в его честь в присутствии взволнованной праздничной публики небольшой концерт. Еще и это надо пережить. Просто не верится. Он снова должен благодарить и слушать приветствия рукоплещущей толпы. Он больше не может. Он хочет остаться один. К чему все это? Он же знает, что «Фальстаф» — это его прощание с музыкальным театром.

На сочинение «Фальстафа» Верди потратил гораздо меньше времени, чем на «Отелло», — менее четырех лет. В результате получилась опера, которая с точки зрения техники безупречна. Все продумано, все мудро, все написано прекрасно, превосходно. Великий Старец пожелал сделать свой стиль и язык легкими, прозрачными, проникновенными, светлыми. И ему удалось это — в опере есть такие тембровые сочетания, такие гармонические решения, которые удивляют своей красотой и необычностью. Верди захотел продемонстрировать, что и он, когда берется за дело, умеет быть образованным, эрудированным, даже изысканным. Вот как надо преодолевать с поразительной легкостью самые большие трудности и с непринужденностью танцевального па совершать на нотном стане сальто-мортале. Исключительно велико его мастерство — как часто развитие музыкальной фразы идет от одного голоса к другому или даже от оркестра к голосу. В элегантной, непринужденной манере маэстро словно шутя изобретает нескончаемую череду веселых, ироничных, сатирических мелодий, отличающихся поистине поразительным богатством музыкальных красок. В опере есть великолепные эпизоды, например, когда Форд замечает Фальстафу: «Вы военный человек!», или же в маленьком мадригале того же Форда «L'amor che non ci da mai tregua» («Любовь, не дающая нам покоя»). В других местах Верди явно подшучивает над своими юношескими операми, пародируя оперные приемы прошлых лет, которые он и сам нередко употреблял, или же подражает звучанию старинных инструментов XVII и XVIII веков, предназначенных для исполнения салонных арий и менуэтов. И в финальной фуге ощущается даже стиль Баха. Верди словно старается доказать всем, кто постоянно обвинял его в грубости и необразованности, что умеет владеть нотами, как хочет. И дуэт Квикли и Фальстафа в первой половине второго акта необычайно забавен своим тонким остроумием и оркестровыми акцентами точно выверенных и чрезвычайно естественно завершенных пассажей.

Почти все критики единодушно признают «Фальстафа» одним из самых великих вердиевских шедевров, если даже не самым великим его сочинением. Известно, что абсолютное предпочтение отдавал этой опере Артуро Тосканини. А маэстро Клаудио Аббадо утверждает, что «Фальстаф», безусловно, опера исключительно трудная для исполнения, отличается неповторимой правдивостью и техническим совершенством... Это плод творчества человека, умудренного жизнью, но сохранившего дух молодости, полного энтузиазма и ставшего мудрецом».

Наверное, на это можно было бы возразить словами Хемингуэя: «Мудрость стариков — это великий обман. Они становятся не мудрее, а внимательнее». И в этой опере Верди исключительно внимателен, он следит за каждой самой мелкой деталью, заботится о любом эффекте, использует самую изощренную технику, чтобы придать своему «Фальстафу», которому суждено стать его последним произведением, значимость и весомость. Вот почему в опере есть места поразительной чистоты и прозрачности, ситуации, разрешенные иронично и остроумно. И, кроме всего, Верди развлекается щегольским цитированием. Фраза Пистоля во второй половине первого акта «State all'erta, all'erta!» («Стоять смирно, смирно!») — это не что иное, как дань почтения «Севильскому цирюльнику» Россини и восклицание Дона Базилио «Соme un colpo di саnnone!» («И как бомба разрывает!»). Стоит еще обратить внимание на музыкальный рисунок, которым открывается вторая сцена второго акта, — это четкая, отнюдь не случайная перекличка с Аллегро из Концерта до мажор для фортепиано с оркестром Моцарта. Но и это еще не все — в первой части третьего акта возникает тема, звучащая прямо-таки эхом из Вагнера. Так что в этой последней опере Верди есть и розыгрыш, и алхимия, и ученость, и бравада. И в ней есть также идиллические сцены и лирико-иронические. Но в ней нет, во всяком случае на мой взгляд, широкого дыхания, полета фантазии, нет страсти. Конечно, это шедевр, слов нет, но он похож на дагерротип.

Факт тот, что «Фальстаф» при всех своих стилистических достижениях и техническом новаторстве — это произведение художника-старика, а не старого художника, как это было в «Отелло». В самом деле, уж слишком стар здесь Верди. Его карьера охватывает почти три четверти столетия. И «Фальстаф» — это опера, в которой нет мощи, нет загадки, нет страдания. Это произведение уже уставшего гения, гения, уже придавленного старостью, но желающего показать еще раз, в последний раз, себе и всему миру, что он способен петь и заставлять работать свою фантазию. И он, несомненно, заставляет ее работать. Но и она устала, утратила порывистость, способность преображаться, силу. Одним словом, в этой опере Верди уже не пытается больше раскрыть тайну мира, жизни и человека. Он считает, что уже понял ее. Размышляет. Шутит, горько улыбается. Сколько во всем этом тоски, сколько горечи и сожаления об уже далекой молодости, такой далекой, что она кажется мифической, сколько улыбающейся грусти! Это и есть главное, лучшее достоинство оперы, подлинные моменты истины, когда Верди смотрит на самого себя и понимает, что больше не может петь, что сила, дар, которые были у него, исчезли. Жизнь уходит, остается только ждать конца, и все. Я считаю, что «Фальстафом» Верди, можно сказать, напоминает себе, что был гением. А теперь уже нет.

Годы берут свое. Нет больше одержимости, столь свойственной ему прежде. Она уступила место старческой созерцательности. Верди вложил в «Фальстафа» все то мелодическое богатство, которое еще оставалось у него, он использовал здесь все свое мастерство. Но опере не хватает волшебной и потрясающей интуиции, недостаточно нравственной основы, нет правды, которая внезапно вспыхивала бы в душе человека. Кроме того, надо бы отметить, что Верди не хватает (потому что оно совершенно не интересует его) чувства комического, ему чужд юмор. В комедии «Фальстаф» есть лишь печальная ирония, грустная улыбка, легкая шутка, и потому она оказывается во многих местах холодной, а персонажи ее выглядят блеклыми, невыразительными. Стихи Бойто Верди принял без изменений и в таком виде для забавы, выиграв пари, положил на музыку. Улыбающийся Верди. Да разве когда-нибудь прежде этот человек улыбался? Разве этот гений веселился когда-нибудь подобным образом? Теперь он может себе позволить это — теперь, когда он совсем одряхлел, силы постепенно покидают его и рука дрожит от усталости, теперь он может улыбаться миру, жалея людей, самого себя, с улыбкой смотреть на несчастную ложь, которая называется жизнью. Только эта улыбка и остается ему. Источник бурной фантазии, душевные порывы, отчаянный поиск света в буре чувств уже покинули его. Впрочем, так оно и должно быть — пора собираться в путь.

← К содержанию | К следующей главе →