Джузеппе Тароцци. «Верди»

11. Туман и долина

От Ле Ронколе к Сант-Агате ведет неширокая проселочная дорога, по которой, впрочем, редко кто ходит. Теперь на виллу можно доехать на машине всего за десять минут, любуясь по пути поданской долиной, которая тянется насколько хватает глаз — спокойная и безлюдная. Там и тут видны виноградники, тополя. С полей, особенно по утрам и на закате, нередко поднимается густой туман. Земля тут плодородная, богатая, черная, с красноватым оттенком. Зимой, когда все укрыто снегом, тут стоит необычайная тишина, а летом зелень полей и деревьев залита ослепительным солнцем, недвижно висящим в голубом, словно эмалевом, небе. Виллу Сант-Агата окружает высокая сплошная каменная ограда, за которой находится большой сад, почти парк со множеством аллей, посыпанных скрипучей галькой. В окрестностях очень тихо и просторно, потому что повсюду до самого горизонта видны лишь поля и поля. Панорама эта, в сущности, почти не изменилась с тех пор, как ею любовался Джузеппе Верди. Прибавилось, быть может, кое-где строений в гуще деревьев, наверное, скрыты там и какие-нибудь фабрики, да и дорога, что проходит мимо трактира в Ле Ронколе, теперь уже не прежняя пыльная тропинка. Но в целом обстановка, атмосфера, сам воздух, да и окрестности здесь все те же. И те же, надо сказать, живут тут люди — крестьяне, торговцы, лавочники, ремесленники.

Верди хорошо тут. Земли приносят большой доход, авторские права - еще больший, все театры мира от Милана до Мадрида, от Петербурга до Парижа, от Вены до Лондона ставят его оперы - «Эрнани» «Риголетто», «Травиату», «Набукко», «Ломбардцев», «Силу судьбы», «Трубадура», «Макбета», «Разбойников» - всех не перечесть. Ему за пятьдесят, он еще полон сил и крепок здоровьем, хотя и любит пожаловаться па всякие болезни и недомогания. Лицо волевое, плечи квадратные. Однако его все время гложет какая-то непонятная и давящая тоска. Это верно, он достиг всего, чего хотел. Но это нисколько не утешает его. И не позволяет писать оперы, как когда-то - быстро, бурно, кроваво, со множеством кипучих страстей, с пылкими романсами и стремительными кабалеттами. Что-то, несомненно, изменилось в нем. Возможно, он начинает замечать, что слабеет творческий импульс.

Рисорджименто? Волнения и переживания по поводу объединения Италии? Национально-патриотический подъем? Все это, можно считать, осталось позади. Уединившись в своей долине, уйдя с головой в сельские дела, в заботы о хлевах и навозе, посевах и урожаях, покупке и продаже скота, он тем не менее чувствует, что началась другая эпоха. Окончилась одна, и рождается другая — лучше или хуже, он не знает и при этой своей неуверенности предпочитает держаться в стороне.

Это верно, появляются новые имена и лозунги, но по существу все остается как было. Впрочем, у Виктора Эммануила II и савойского двора немало оснований поддерживать такое положение, эту своего рода реставрацию — Гарибальди и Мадзини все еще страшат их, и в стране немало горячих голов, ратующих за федерацию и республику. А бандитизм на юге страны даже вынуждает держать целую армию. Не перестают подавать голоса и недовольные, которые ждали от Рисорджименто чего-то большего.

Итальянская нация переживает очень трудное время — катастрофически разваливается экономика, из 25 миллионов жителей 78 процентов неграмотных, в сельской местности люди живут в нечеловеческих условиях. В южных провинциях чудовищная нищета, крестьян нещадно эксплуатируют, рабочим, которые трудятся по четырнадцать часов в день, платят гроши, на площадях в городах и селах по всей Италии по утрам собираются целые толпы детей, готовых на любую поденную работу. Железных дорог мало, врачей и больниц недостаточно. В городах, особенно южных, в районах, где живет беднота, из-за ужасных антисанитарных условий часто вспыхивают эпидемии.

Проблемы, стоящие перед страной, в которой живет и творит Джузеппе Верди, невероятно сложны, а политические деятели, призванные решать их, оказываются совершенно неспособными сделать это.

Великий композитор, почти обожествляемый соотечественниками, с трудом разбирается во всем этом. И если на него находит красноречие или представляется случай, высказывает суровые, резкие и беспощадные мнения о политических руководителях страны. Конечно, ему недостает политического кругозора, он не способен разобраться в истинных причинах тяжелого положения в стране, разглядеть подлинных виновников. Но чутьем он угадывает, что происходит в действительности, даже если в конце концов все свои рассуждения заканчивает сетованием на плохой характер итальянцев. Но, и отведя душу, высказав все, что его гложет, он не всегда удовлетворен. Порой он вынужден вспоминать, каким был десять-пятнадцать лет назад, когда ни о чем не приходилось сожалеть и он жил надеждой на объединение страны. А теперь? Теперь, когда за плечами уже полвека, когда тень соперника — Вагнера — становится все более грозной и пугающей, а молодежь уже не следует за ним и даже где-то насмехается, теперь Верди, этот крестьянин, вынужденный защищаться, даже противореча самому себе, сожалеет о прошлом, и все, что делается сейчас вокруг, ему не нравится.

Возможно, он просто устал, может быть, начинает думать о бесполезности своих трудов: раньше он писал не только из-за неодолимой внутренней потребности, но и ради того, чтобы вырваться из Буссето, из провинции, добиться славы и богатства. Обе цели достигнуты. И, возможно, теперь его вдохновение на исходе. Тем не менее в «Силе судьбы» он искал, упрямо продолжал искать свою тему. Эта опера не просто рассказ о противоречивых чувствах героев, о характерах более или менее драматических на фоне призывов к освобождению родины. В ней есть нечто гораздо более тонкое, более многозначное и менее определимое, что родилось, по крайней мере, еще шесть лет назад, когда он написал «Бал-маскарад», который, это верно, имел успех, но оставил слушателей в недоумении, удивил и смутил их, потому что они услышали вдруг совсем другого Верди — в этой музыке не было грома и молний, безутешных плачей и разрывающих душу безумств. Тут Верди как бы отходит на какое-то расстояние, прибегает к намекам, наслаждается мелодией и в то же время слегка ироничен. В «Силе судьбы» он тоже ведет эту тонкую игру, но здесь есть и напыщенность, и грохот, есть и нечто новое рядом со страницами старыми, манерными. Он сам, в сущности, оказался даже немного растерян и признавался в этом в разговорах с друзьями и в письмах к ним, когда речь заходила о «Силе судьбы» (В 1861 году Верди получает предложение от дирекции Императорского театра в Петербурге написать оперу специально для столицы Российской империи. Он охотно принимает предложение и ищет либретто. Сначала думает переложить на музыку драму Виктора Гюго «Рюи Блаз», но русская цензура возражает, ссылаясь на ее революционное звучание. «Поскольку «Рюи Блаза» сочинять для Петербурга нельзя, я нахожусь в величайшем затруднении, — пишет Верди. — ...Я не могу и не хочу подписывать договора, прежде чем не найду сюжет, подходящий для артистов, которыми я буду располагать в Петербурге, и такой сюжет, который будет одобрен властями». Верди останавливается на пьесе испанского драматурга А. Переса де Сааведры «Дон Альваро, или Сила судьбы». Либретто написал Пьяве. В конце 1861 года Верди приезжает в Петербург, чтобы проследить за постановкой оперы, но из-за болезни примадонны премьеру пришлось отложить. «Сила судьбы» была показана на петербургской сцене на следующий год — 10 ноября 1862 года. Успех, по признанию Верди, был «отличный», но это был скорее успех имени, нежели оперы. Русская критика приняла «Силу судьбы» сдержанно. «Не ошикали ее сплошь, — отмечал А. Серов, — только из учтивости, из гостеприимства». Опера показалась петербуржцам слабой, рутинной. По мнению А. Серова, в музыке лишь изредка прорывались «места замечательные» сквозь «пошлости, непозволительные даже для итальянца». В Петербурге и Москве Верди принимали в лучших домах, «...я в течение двух месяцев, — сообщал он Кларине Маффеи, — поражайтесь, поражайтесь! — бывал в салонах и на обедах, празднествах и т. д. и т. п. Я познакомился с людьми титулованными и нетитулованными: с мужчинами и женщинами, любезнейшими и отличающимися вежливостью поистине обаятельной, вежливостью совершенно иной, чем дерзкая вежливость парижан...» Однако критические суждения о «Силе судьбы» в русской прессе, видимо, заставили Верди серьезно задуматься над своими творческими принципами. «Сила судьбы» оказалась последней вердиевской мелодрамой в «чистом» виде. Впоследствии композитор основательно переработал оперу для театра «Ла Скала».). Конечно, обновление всегда дается нелегко. Невозможно обогатить свой стиль без огромных усилий, овладеть новыми средствами и более выразительным языком — все это стоит труда. И кто знает к тому же, надо ли все это.

Теперь Верди переживает сложный момент. Безусловно, пятьдесят лет — опасный возраст. Невольно начинаешь размышлять, критически пересматривать и уже сделанное, и то, что делаешь сейчас, могут даже опуститься руки. Больше уже нельзя лгать или притворяться, будто за плечами по-прежнему свистит попутный ветер, друг молодости. Такое ощущение может быть самое большее в сорок лет. Но в пятьдесят, безусловно, нет. В пятьдесят то, что сделано, — сделано. Во всяком случае, для большинства людей. Возможно, именно поэтому Верди не хочет больше или старается все реже садиться за фортепиано, отклоняет один сюжет за другим и совершенно замыкается в себе, занимаясь преимущественно сельским хозяйством. Печально и задумчиво смотрит на него Джузеппина, наблюдая, как ее Волшебник, ее Медведь становится все более молчаливым, угрюмым, мрачным, как темнеет его лицо. Чуть что, он жалуется или взрывается гневом. Безусловно, нелегка жизнь Пеппины в просторных комнатах этой светлой виллы, что затерялась среди огромной, словно опрокинутое небо, равнины, рядом с таким гневливым и нервным мужем, которого никогда ничто не устраивает и он ругается со всеми: со слугами и либреттистами, торговцами и импресарио, батраками и издателями, певцами и крестьянами, журналистами и конюхами, продавцами скота и дирижерами. Его всегда что-нибудь не устраивает. В то же время он чувствует себя в этой глуши превосходно. Туман, поля, земельные угодья, копны сена, виноградники, тополя — ко всему этому он привык с самого детства. Разве во время переписи в графе «профессия» он не написал «земледелец»? Так что же может быть лучше, чем эта крепость-укрытие, вдали от сплетен и пустой болтовни, от людей, с которыми приходится встречаться по необходимости. Однако, чтобы доставить удовольствие жене, самые холодные месяцы Верди проводит в Генуе. Не в Милане. У него хорошая память, и он не может простить ломбардской столице муки, которые пережил в молодости, провал «Короля на час».

Тополя, навоз, солома, молодые кобылы, кони, сено — вот что интересует сейчас автора «Травиаты», «Риголетто», «Трубадура». Он думает только об этом. И он буквально все делает сам: регулярно ездит на рынки в Пьяченцу, Кремону, Парму; с невероятным упорством торгуется о цене; с усердием плохого ветеринара осматривает лошадей, которых собирается купить (хочет вывести новую породу — «Верди»); даже ругается — закутан в свой широкий черный плащ, в неизменно черной шляпе, поля которой прикрывают загорелое лицо, начинающая седеть борода, твердый взгляд. Он встает в пять утра, выпивает большую чашку черного кофе и идет на конюшню — проверить, все ли в порядке, везде ли чисто, потом прогуливается по саду и отправляется на поля — посмотреть, как идет работа. Он ходит в грубых, тяжелых сапогах, иногда берет с собой палку, чтобы опираться на нее. С крестьянами почти не разговаривает, в основном отдает приказы и распоряжения. В восемь часов возвращается на виллу, съедает легкий завтрак и садится за фортепиано. Хотя он и не сочиняет сейчас оперу, все равно упражняется — пишет фуги, каноны, вокальные контрапункты. Все еще жива старая обида — его постоянно обвиняли в слабой технике, в отсутствии серьезной подготовки и диплома об окончании консерватории. Поэтому он и утверждает себя, сочиняя фуги в самой трудной технике.

Днем после очень скромного обеда, во время которого выпивает не больше одного стакана вина, он читает все ту же умеренную и благонамеренную «Персеверанцу». Затем вместе с Пеппиной самым тщательным образом занимается корреспонденцией. Письма, которые они отправляют, сначала переписываются в большие книги. В письмах он тоже нередко рассказывает о своих сельских делах. Вечером, если нет гостей, они рано ложатся спать. А если есть гость, Верди охотно вызывает его на бильярдную дуэль, а в этой игре он считается неплохим мастером.

Жизнь весьма размеренная, по существу, очень монотонная, но она вполне устраивает его. Не по душе, однако, его жене. Она ведь не крестьянка и в деревне никогда не жила, а этот человек, несомненно великий гений, угрюмый и неразговорчивый ее спутник жизни, вынуждает коротать большую часть года возле полей, которые надо обрабатывать, среди кур и зерна.

Так Верди проводит свои дни. Мрачный, недовольный собой, он все больше отгораживается от людей, целыми днями бродит по полям с любимыми собаками Лулу и Блэком, наблюдает за всходами, ухаживает за своими фазанами, которых разводит, или за выводками павлинов, которыми очень гордится. А музыка подождет. Он ведь и так немало потрудился: переработал для французской столицы «Макбета» — произвел в нем сокращения, добавил новые партии, пересмотрел почти всю инструментовку. И остался доволен сделанным. А сейчас ну просто совсем не расположен, по крайней мере так он считает, приниматься за новую оперу, которую Эскюдье, парижский импресарио, просит написать для «Гранд-Опера». Верди придумывает различные предлоги, тянет, не говоря ни «да», ни «нет». Теперь, в эти первые месяцы 1866 года, он начинает верить, что, пожалуй, сможет снова приняться за работу. Чувствует, что еще о многом может рассказать. Но еще не совсем уверен — ему не хотелось бы повториться, идти хожеными путями. Нужен новый, сильный сюжет, который встряхнул бы его, задел за живое.

Его давняя мечта, с которой он так и не мог никогда расстаться, — «Король Лир». Верди уже вложил в него немало сил, времени и труда. Но опасается, что не сможет сказать об отцовской любви нечто большее, чем в «Риголетто». Кроме того, трагедия старости и власти не захватывает его целиком, ее недостаточно, чтобы он мог выстроить полностью сюжет оперы. К тому же, откровенно говоря, недоступные вершины шекспировского гения в «Короле Лире» продолжают пугать его. Нужно поискать что-то другое, какой-нибудь иной сюжет. Значит, он все-таки опять будет писать музыку? Забросит сельское хозяйство? И снова, бог знает в который раз, примется наносить свои черные «закорючки» на нотный стан? Мало-помалу он успокаивается, и, живя в этой своей туманной долине, случается, если говорить прямо, льстит себя надеждой вернуться к музыке. Ну, конечно же, в конце концов можно попробовать еще раз, в двадцать пятый раз. Мейербер и Вагнер, особенно Вагнер, приобретают все больше приверженцев в Италии? Вот и хорошо, значит, пришла пора вновь взяться за свою настоящую работу, за ту, ради которой он рожден, — сочинять музыку.

← К содержанию | К следующей главе →